И снится Верочке сон.
Снится ей, что она заперта в сыром, темном подвале. И вдруг дверь растворилась, и Верочка очутилась в поле, бегает, резвится и думает: «Как же это я могла не умереть в подвале? Это потому, что я не видала поля; если бы я видала его, я бы умерла в подвале», — и опять бегает, резвится. Снится ей, что она разбита параличом, и она думает: «Как же это я разбита параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые девушки не бывают». — «Бывают, часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, — а ты теперь будешь здорова, вот только я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж и здорова, вставай же». — Кто ж это говорит? — А как стало легко! — вся болезнь прошла, — и Верочка встала, идет, бежит, и опять на поле, и опять резвится, бегает, и опять думает: «Как же это я могла переносить паралич? Это потому, что я родилась в параличе, не знала, как ходят и бегают; а если б знала, не перенесла бы», — и бегает, резвится. А вот идет по полю девушка, — как странно! — и лицо и походка, все меняется, беспрестанно меняется в ней; вот она англичанка, француженка, вот она уже немка, полячка; вот стала и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская — как же это у ней все одно лицо? Ведь англичанка не похожа на француженку, немка на русскую, а у ней и меняется лицо, и все одно лицо, — какая странная! И выражение лица беспрестанно меняется: какая кроткая! какая сердитая! вот печальная, вот веселая, — все меняется! а все добрая, — как же это, и когда сердится, все добрая? но только какая же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою переменою все лучше, все лучше. Подходит к Верочке. «Ты кто?» — «Он прежде звал меня: Вера Павловна, а теперь зовет: мой друг». — «А, так это ты та Верочка, которая меня полюбила?» — «Да, я вас очень люблю. Только кто же вы?» — «Я невеста твоего жениха». — «Какого жениха?» — «Я не знаю. Я не знаю своих женихов. Они меня знают, а мне нельзя их знать: у меня их много. Ты кого-нибудь из них выбери себе в женихи, только из них, из моих женихов». — «Я выбрала...» — «Имени мне не нужно, я их не знаю. Но только выбирай из них, из моих женихов. Я хочу, чтоб мои сестры и женихи выбирали только друг друга. Ты была заперта в подвале? Была разбита параличом?» — «Была». — «Теперь избавилась?» — «Да». — «Это я тебя выпустила, я тебя вылечила. Помни же, что еще много невыпущенных, много невылеченных. Выпускай, лечи. Будешь?» — «Буду. Только как же вас зовут? мне так хочется знать». — «У меня много имен. У меня разные имена. Кому как надобно меня звать, такое имя я ему и сказываю. Ты меня зови любовью к людям. Это и есть мое настоящее имя. Меня немногие так зовут. А ты зови так». — И Верочка идет по городу: вот подвал, — в подвале заперты девушки. Верочка притронулась к замку, — замок слетел: «Идите» — они выходят. Вот комната, — в комнате лежат девушки, разбитые параличом: «Вставайте» — они встают, идут, и все они опять на поле, бегают, резвятся, — ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее, чем одной! Ах, как весело!
Шедевр толерантной словесности, я долго думал,
стоит-ли пытаться его обсмеять. Останавливало то, что он настолько
смешон сам по себе, что пародировать его, это всё-равно, что
пытаться делать пародию на изначально комедийный фильм. Однако,
перечитав его ещё разок и обнаружив фразу героини "зрение упало до
плюс четыре" я уже просто не смог удержаться. Вобщем, если что я не
виноват, оно само. Есть простое правило "Если можешь не писать - не
пиши". Я не смог. Не судите строго:)
В эту тёплую полночь, в полнолуние, в пятницу тринадцатого,
казалось ничто не предвещало беды. Девочка-антифашистка Вера мирно
шла по тёмной улице в компании своих друзей-антифашистов, сжимая в
руке банку такого вкусного коктейля "Ягуар". Жизнь казалась такой
прекрасной и Вера уже почти не вспоминала, что ещё совсем недавно
придерживалась крайне правых взглядов. К счастью, в прошлом году ей
удалось поступить в ПТУ, где она встретила любовь всей своей жизни
- таджикского дворника по имени Рашид, который целыми днями убирал
загаженные русским быдлом дворы, а вечерами учился в том же ПТУ,
что и Вера, надеясь получить столь нужную в наши непростые времена
профессию менеджера. В объятиях Рашида, Вера уже искренне
недоумевала, как она, всего год назад могла на полном серьёзе
кричать "Россия для русских"? Что было бы, если бы она до сих пор
придерживалась этих убогих, человеконенавистнических взглядов?
Вполне возможно, что сейчас она уже была бы замужем за каким-нибудь
пьяным и тупым русским Васькой и никогда бы не познала прелестей
восточной любви. Рашид, словно прочитав её мысли, ласково приобнял
её за талию, одновременно протянув ей вторую, почти полную банку
коктейля "Ягуар", но увы, толерантной идиллии в эту ночь так и не
суждено было состояться, поскольку прекрасный любовный роман в
мягкой обложке ВНЕЗАПНО превратился в брутальный хоррор!
ДЕР УНТЕРМЕНШЕН, ДЕР РАССТРЕЛЯЙТЕН, ДЕР КАПУТЕН! - раздался
громкий крик из глубины дворов. И взору остолбеневших от ужаса
друзей, явилась леденящая душу картина - из двора с криками
выбежала таджикская девочка с забавными косичками, сжимая в одной
руке дворничью метлу, а в другой шахматную доску. Следом за ней
неслась огромная толпа народу в форме СС со свастиками и
рунами.
Как настоящие антифашисты, друзья не могли спокойно смотреть на
такое варварство, происходящее прямо в столице страны, победившей
фашизм, поэтому решили как можно быстрее уйти. Но было уже слишком
поздно, озверевшая от жажды крови фашня заметила компанию
антифашистов.
- ПАРТИЗАНЕН! - заорали фашисты и, позабыв про несчастную девочку,
кинулись на друзей. Применив тактическое отступление, антифашисты,
отважно вызвавшие фашистский гнев на себя, бросились бежать!
Отчаянно ругаясь, фашня преследовала их буквально по пятам!
- Слава Гитлеру! - кричали фашисты, - Слава шнапсу! Партизанен,
сдавайс! Ф плену с фами бутут карашо абращатся, фас шдёт карачий
фада, пища и шнапс!
Однако друзья были умными, как все истинные антифашисты и, не веря
посулам фашни, лишь прибавляли ходу. Только один из антифашистов -
постоянный член ЛБГТ и неоднократный участник гей-парадов,
оглянулся на преследователей и заныл.
- Ой, ребятки, ну может и впрямь сдадимся, устал уже, ну и что, что
фашисты, зато там симпатичные есть!
Ряды антифашистов уже готовы были дрогнуть, но Рашид, будучи самым
умным во всей компании, придал паникёру ускорение мощным пинком под
зад, и дрогнувший соратник, взвыв, так прибавил ходу, что в один
миг вырвался в лидеры забега.
Антифашистский отряд выбежал из дворов на оживлённую улицу, и Вера
уже почти поверила, что им удастся уйти от озверевшей толпы, но
вдруг, из-за угла вылетел чёрный мерседес с крестом на капоте и
сбил бедную Веру с ног. Поднявшись, Вера бросилась догонять друзей,
но ВНЕЗАПНО в неё врезался автобус, на борту которого был изображён
Гитлер, отчего она снова упала на тротуар. Всё ещё не теряя надежды
уйти, Вера снова вскочила на ноги, но навстречу ей уже нёсся танк
"Тигр" с намалёванной свастикой.
- ОЛОЛО, РАШ! - донеслось из недр танка и огромная пятидесятитонная
махина на полном ходу врезалась в Веру.
Это было уже слишком, поэтому Вера, пролетев примерно двадцать
метров, упала прямо в центре разгорячённых погоней нацистов.
- АААА, МАМОЧКИ, РАШИД! - завизжала Вера, но Рашид уже затерялся в
облаке пыли, поднятой покинувшим поле боя отрядом и фашисты,
разражаясь ужасным смехом, потащили Веру к пруду.
На пруду стояла компания с виду обычных людей, численностью около
сорока человек. Скорее всего это были фанаты бейсбола, ведь в руках
они держали бейсбольные биты и пели фанатскую песню:
Выйдем в поле погулять
Да битою помахать
Да в бейсбольчик поиграть
Будем шафки глупой тыкву
Вместо мячика кидать
Как известно, многие люди, возящие в машинах бейсбольные биты,
часто придерживаются человеконенавистнических, а порой и откровенно
фашистских взглядов. Судя по всему, эти не были исключением,
поскольку сразу же начали жестоко пытать Веру, заставив её выпить
большое количество шнапса. Захмелев, Вера дала им свой номер
телефона и адрес, а потом даже сказала, когда родителей не будет
дома, но это не смягчило сердца фашистов.
- Што бутем делайт с ней, камераден? - обратился один из них к
собравшейся толпе.
- Расстреляйт её! - кровожадно отозвался фашиствующий молодчик в
каске, - Я там фам парабеллум!
- Сачем же парабеллум, камерад? - возразил другой, - Тафай лютче
расстреляйт её ис фаустпатрон! Этат метат меня ещё ни расу не
патфадил!
- Найн! - пресёк спор главарь фашистов в чёрной фуражке с черепом и
костями, - Я придумайт кое-что полютче! Я дапрашу её с
пристрастием! Сейчас дефачка, от прафильных атфетаф бутет зафисеть
тфая жизнь! Скаши мне, носишь ли ты хеорхиевскую лентачку на тень
победы?
- Да, - гордо ответила Вера, - Делайте что хотите проклятые
фашисты, но я всё-равно помню и нажрусь...ой, то-есть горжусь.
- Тахда скаши мне кто камандовал фтарым Белорусским фронтом в 1944
году?
- Ээээ.... - растерянно ответила Вера, - Аааа....ыыыы....
- Атфечайт бистро! - рявкнул гестаповец.
- Ээээ...Путин, - невпопад ляпнула Вера.
Матёрого гестаповца чуть не хватил удар.
- Какой ещё Путен? - закричал он, злобно сверкнув на Веру моноклем,
- Унтерменшен, даю тебе фтарую и паслетнюю папытку!
- Ой... - Вера была бы рада ответить, но об отечественной войне она
знала лишь то, что Сталин победил Гитлера, при помощи американских
супергероев и анимешных магов, принёсших возмездие во имя луны, -
Ну эээ...наверное Человек-Грызлов!
- Ах, ти есть исдеваться надо мной, - разъярился гестаповец! - Ну
что ш, тем хуше для тепя! Атдайте её ксенафобу!
Вера мелко задрожала, о ксенофобе среди антифашистов ходили ужасные
легенды. Судорожно копаясь в памяти, она пыталась припомнить ответ
на вопрос фашиствующего палача и примерно минут через десять, в её
мозгу наступило озарение!
- Я вспомнила! - громко закричала Вера, - Кадыров! Кадыров
командовал вторым фронтом, так нам говорили на уроке толерантности
в нашем ПТУ!
Увы, фашистские палачи остались глухи к мольбам Веры, а к пруду уже
подъехал чёрный фургон с тонированными стёклами. Обезумевшую от
ужаса Веру подтащили к фургону с надписью "Газенваген" на борту. На
одной из задних дверей фургона было также написано: "Jedem das
seine", а на другой ещё понятнее - "Тебе сюда!". Двери приветливо
распахнулись, словно приглашая Веру поскорей зайти.
- Вот так, в свои 19 лет я, подобно Зое Космодемьянской, сейчас
испытаю на себе, что такое фашизм, - пафосно проговорила Вера.
- Што эта с ней, камерад? - недоуменно спросил один из
фашистов.
- Та она просто упоролась, - пояснил его приятель, - У шафок это
есть опычное дело!
- Ах фот оно что, тахда панятно, - успокоился фашист и одним махом
закинул Веру в недра фургона.
Вера не чаяла выйти из фургона живой, но, как ни странно, через
пару часов езды, двери фургона вновь распахнулись, и Вера вылезла
наружу. Её взору предстала мрачного вида поляна с окружённым
горящими факелами зловещего вида алтарём. Перед алтарём стоял
одетый в чёрное человек в маске. Ветер развевал его плащ с кровавым
подбоем, глаза светились жёлтым огнём, а голову украшала
шляпа-цилиндр, придававшая ему ещё более устрашающий вид.
- Это же ксенофоб, - ужаснулась Вера, - Ой мамочки!
- АХАХАХАХАААА, сейчас я принесу тебя в жертву Гитлеру, -
рассмеялся злодей и вытащил огромный кинжал со свастикой!
Это было уже слишком, и Вера, не выдержав, свалилась в обморок.
Вера слабо помнила, что было потом, какие-то обрывки воспоминаний
про то, как её везли на каталке, бьющий в глаза свет лампы и
строгий голос врача вещавший что-то вроде: "Скальпель! Вата! Зажим!
Спирт! Ещё спирт! Закусь!" В себя она пришла уже только в
больничной палате.
- Где я, - спросила она очнувшись!
- Всё хорошо, - ответил голос откуда-то сверху, - Вы теперь в
больнице, Ваша жизнь вне опасности.
- Значит Вы доктор, - робко спросила Вера.
- Ну да, именно так.
- А почему я Вас так плохо вижу, доктор?
- Ну...хм... я Вас уверяю, что на достаточно большом расстоянии Вы
сумеете меня разглядеть. Видите-ли, когда Вас привезли, я был
несколько нетрезв, тянуло на всякие приключения знаете-ли, смелые
эксперименты. Вобщем, я по-пьяной лавочке имплантировал Вам
донорские глаза от недавно сдохшего буквально на руках у моего
коллеги ветеринара орла, поэтому теперь у Вас зрение ПЛЮС
четыре!
- АААААААААААААААА, - в ужасе закричала Вера...и проснулась.
- Господи, приснится же такое, - ворчала девушка, выбираясь из-под
одеяла, - Больше не буду на ночь смотреть всякие ужасы и колёса
жрать, а то так и совсем свихнуться недолго. Но всё так реально
было, прям как на самом деле, надо Рашиду про сон рассказать и
вообще всем нашим. Как-раз говорят заказ поступил очередную статью
жалостливую сочинить об ужасах фашизма, а тут такое. Чуток
подредактировать и наверняка пойдёт.
И вот Вера Павловна засыпает, и снится Вере Павловне сон.
Поле, и по полю ходят муж, то есть миленький, и Алексей Петрович, и миленький говорит:
— Вы интересуетесь знать, Алексей Петрович, почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится? Эту разницу вы сами сейчас увидите. Посмотрите корень этого прекрасного колоса: около корня грязь, но эта грязь свежая, можно сказать, чистая грязь; слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скиснувшийся. Вы знаете, что на языке философии, которой мы с вами держимся, эта чистая грязь называется реальная грязь. Она грязна, это правда; но всмотритесь в нее хорошенько, вы увидите, что все элементы, из которых она состоит, сами по себе здоровы. Они составляют грязь в этом соединении, но пусть немного переменится расположение атомов, и выйдет что-нибудь другое; и все другое, что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы. Откуда же здоровое свойство этой грязи? обратите внимание на положение этой поляны: вы видите, что вода здесь имеет сток, и потому здесь не может быть гнилости.
— Да, движение есть реальность, — говорит Алексей Петрович, — потому что движение — это жизнь, а реальность и жизнь одно и то же. Но жизнь имеет главным своим элементом труд, а потому главный элемент реальности — труд, и самый верный признак реальности — дельность.
— Так видите, Алексей Петрович, когда солнце станет согревать эту грязь и теплота станет перемещать ее элементы в более сложные химические сочетания, то есть в сочетания высших форм, колос, который вырастает из этой грязи от солнечного света, будет здоровый колос.
— Да, потому что это грязь реальной жизни, — говорит Алексей Петрович.
— Теперь перейдем на эту поляну. Берем и здесь растение, также рассматриваем его корень. Он также загрязнен. Обратите внимание на характер этой грязи. Нетрудно заметить, что это грязь гнилая.
— То есть фантастическая грязь, по научной терминологии, — говорит Алексей Петрович.
— Так; элементы этой грязи находятся в нездоровом состоянии. Натурально, что, как бы они ни перемещались и какие бы другие вещи, непохожие на грязь, ни выходили из этих элементов, все эти вещи будут нездоровые, дрянные.
— Да, потому что самые элементы нездоровы, — говорит Алексей Петрович.
— Нам нетрудно будет открыть причину этого нездоровья...
— То есть этой фантастической гнилости, — говорит Алексей Петрович.
— Да, гнилости этих элементов, если мы обратим внимание на положение этой поляны. Вы видите, вода не имеет стока из нее, потому застаивается, гниет.
— Да, отсутствие движения есть отсутствие труда, — говорит Алексей Петрович, — потому что труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающею основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь фантастическая, то есть гнилая. До недавнего времени не знали, как возвращать здоровье таким полянам; но теперь открыто средство; это — дренаж: лишняя вода сбегает по канавам, остается воды сколько нужно, и она движется, и поляна получает реальность. Но пока это средство не применено, эта грязь остается фантастическою, то есть гнилою, а на ней не может быть хорошей растительности; между тем как очень натурально, что на грязи реальной являются хорошие растения, так как она грязь здоровая. Что и требовалось доказать: o-e-a-a-dum, как говорится по-латине.
Как говорится по-латине «что и требовалось доказать», Вера Павловна не может расслушать.
— А у вас, Алексей Петрович, есть охота забавляться кухонною латинью и силлогистикою, — говорит миленький, то есть муж.
Вера Павловна подходит к ним и говорит:
— Да полноте вам толковать о своих анализах, тожествах и антропологизмах, пожалуйста, господа, что-нибудь другое, чтоб и я могла участвовать в разговоре, или лучше давайте играть.
— Давайте играть, — говорит Алексей Петрович, — давайте исповедоваться.
— Давайте, давайте, это будет очень весело, — говорит Вера Павловна, — но вы подали мысль, вы покажите и пример исполнения.
— С удовольствием, сестра моя, — говорит Алексей Петрович, — но вам сколько лет, милая сестра моя, осьмнадцать?
— Скоро будет девятнадцать.
— Но еще нет; потому положим осьмнадцать, и будем все исповедоваться до осьмнадцати лет, потому что нужно равенство условий. Я буду исповедоваться за себя и за жену. Мой отец был дьячок в губернском городе и занимался переплетным мастерством, а мать пускала на квартиру семинаристов. С утра до ночи отец и мать все хлопотали и толковали о куске хлеба. Отец выпивал, но только когда приходилась нужда невтерпеж, — это реальное горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери все деньги и говорил: «Ну, матушка, теперь, слава богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» — это реальная радость. Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха: и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть не хватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас. Она и ласкала нас, когда мы, хоть глупенькие дети, сами вызывались помогать ей в работе, или когда мы делали что-нибудь другое умное, или когда выдавалась ей редкая минута отдохнуть, и ее «поясницу отпускало», как она говорила, — это все реальные радости...
— Ах, довольно ваших реальных горестей и радостей, — говорит Вера Павловна.
— В таком случае извольте слушать исповедь за Наташу.
— Не хочу слушать: в ней такие же реальные горести и радости — знаю.
— Совершенная правда.
— Но, быть может, вам интересно будет выслушать мою исповедь, — говорит Серж, неизвестно откуда взявшийся.
— Посмотрим, — говорит Вера Павловна.
— Мой отец и мать, хотя были люди богатые, тоже вечно хлопотали и толковали о деньгах; и богатые люди не свободны от таких же забот...
— Вы не умеете исповедоваться, Серж, — любезно говорит Алексей Петрович, — вы скажите, почему они хлопотали о деньгах, какие расходы их беспокоили, каким потребностям затруднялись они удовлетворять?
— Да, конечно, я понимаю, к чему вы спрашиваете, — говорит Серж, — но оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также заботились о детях.
— А кусок хлеба был обеспечен их детям? — спрашивает Алексей Петрович.
— Конечно; но должно было позаботиться о том, чтобы...
— Не исповедуйтесь, Серж! — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
— Пригоден на то, чтобы провожать Жюли повсюду, куда она берет меня с собою; полезен на то, чтобы Жюли могла кутить, — отвечает Серж.
— Из этого мы видим, — говорит Алексей Петрович, — что фантастическая или нездоровая почва...
— Ах, как вы надоели с вашею реальностью и фантастичностью! Давно понятно, а они продолжают толковать! — говорит Вера Павловна.
— Так не хочешь ли потолковать со мною? — говорит Марья Алексевна, тоже неизвестно откуда взявшаяся. — Вы, господа, удалитесь, потому что мать хочет говорить с дочерью.
Все исчезают. Верочка видит себя наедине с Марьей Алексевною. Лицо Марьи Алексевны принимает насмешливое выражение.
— Вера Павловна, вы образованная дама, вы такая чистая и благородная, — говорит Марья Алексевна, и голос ее дрожит от злобы, — вы такая добрая... как же мне, грубой и злой пьянице, разговаривать с вами? У вас, Вера Павловна, злая и дурная мать; а позвольте вас спросить, сударыня, о чем эта мать заботилась? о куске хлеба; это, по-вашему, по-ученому, реальная, истинная, человеческая забота, не правда ли? Вы слышали ругательства, вы видели дурные дела и низости; а позвольте вас спросить, какую цель они имели? пустую, вздорную? Нет, сударыня. Нет, сударыня, какова бы ни была жизнь вашего семейства, но это была не пустая, фантастическая жизнь. Видите, Вера Павловна, я выучилась говорить по-вашему, по-ученому. Но вам, Вера Павловна, прискорбно и стыдно, что ваша мать дурная и злая женщина? Вам угодно, Вера Павловна, чтоб я была доброю и честною женщиною? Я ведьма, Вера Павловна, я умею колдовать, я могу исполнить ваше желание. Извольте смотреть, Вера Павловна, ваше желание исполняется: я, злая, исчезаю; смотрите на добрую мать и ее дочь.
Комната. У порога храпит пьяный, небритый, гадкий мужчина. Кто — это нельзя узнать, лицо наполовину закрыто рукою, наполовину покрыто синяками. Кровать. На кровати женщина, — да, это Марья Алексевна, только добрая! зато какая она бледная, дряхлая в свои сорок пять лет, какая изнуренная! У кровати девушка лет восемнадцати, да это я сама, Верочка; только какая же я образованная? Да что это? у меня и цвет лица какой-то желтый, да и черты грубее, да и комната какая бедная! Мебели почти нет. «Верочка, друг мой, ангел мой, — говорит Марья Алексевна, — приляг, отдохни, сокровище, ну что на меня смотреть, я и так полежу. Ведь ты третью ночь не спишь».
— Ничего, маменька, я не устала, — говорит Верочка.
— А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У отца жалованьишко маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на свете много. Предостеречь тебя будет некому. Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
— Милая моя, ты не огорчись, я тебе не в укор это скажу, а в предостереженье: ты зачем в пятницу из дому уходила, за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка плачет.
— Он тебя обманет, Верочка, брось ты его.
— Нет, маменька.
Два месяца. Как это, в одну минуту, прошли два месяца? Сидит офицер. На столе перед офицером бутылка. На коленях у офицера она, Верочка.
Еще два месяца прошли в одну минуту.
Сидит барыня. Перед барынею стоит она, Верочка.
— А гладить умеешь, милая?
— Умею.
— А из каких ты, милая? крепостная или вольная?
— У меня отец чиновник.
— Так из благородных, милая? Так я тебя нанять не могу. Какая же ты будешь слуга? Ступай, моя милая, не могу.
Верочка на улице.
— Мамзель, а мамзель, — говорит какой-то пьяноватый юноша, — вы куда идете? Я вас провожу. — Верочка бежит к Неве.
— Что, моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
— Ходила, — отвечает Верочка, а сама дрожит.
— Видала? Слыхала?
— Да.
— Хорошо им жить? Ученые они? Книжки читают, об новых ваших порядках думают, как бы людям добро делать? Думают, что ли? — говори!
Верочка молчит, а сама дрожит.
— Эк из тебя и слова-то нейдут. Хорошо им жить? — спрашиваю.
Верочка молчит, а сама холодеет.
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все
от меня, моя
ты дочь, понимаешь? Я
тебе мать.
Верочка и плачет, и дрожит, и холодеет.
— Маменька, чего вы от меня хотите? Я не могу любить вас.
— А я разве прошу: полюби?
— Мне хотелось бы, по крайней мере, уважать вас; но я и этого не могу.
— А я нуждаюсь в твоем уважении?
— Что же вам нужно, маменька? Зачем вы пришли ко мне так страшно говорить со мною? Чего вы хотите от меня?
— Будь признательна, неблагодарная. Не люби, не уважай. Я злая: что меня любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты пойми, Верка, что кабы я не такая была, и ты бы не такая была. Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой. Пойми, Верка, благодарна будь.
— Уйдите, Марья Алексевна, теперь я поговорю с сестрицею.
Марья Алексевна исчезает.
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку.
— Верочка, я хотела всегда быть доброй с тобой, ведь ты добрая, а я такова, каков сам человек, с которым я говорю. Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
— Все-таки лучше всех на свете.
— Поцелуй меня, Верочка, мы вместе огорчены. Ведь твоя мать говорила правду. Я не люблю твою мать, но она мне нужна.
— Разве без нее нельзя вам?
— После будет можно, когда не нужно будет людям быть злыми. А теперь нельзя. Видишь, добрые не могут сами стать на ноги, злые сильны, злые хитры. Но видишь, Верочка, злые бывают разные: одним нужно, чтобы на свете становилось хуже, другим, тоже злым, чтобы становилось лучше: так нужно для их пользы. Видишь, твоей матери было нужно, чтобы ты была образованная: ведь она брала у тебя деньги, которые ты получала за уроки; ведь она хотела, чтоб ее дочь поймала богатого зятя ей, а для этого ей было нужно, чтобы ты была образованная. Видишь, у нее были дурные мысли, но из них выходила польза человеку: ведь тебе вышла польза? А у других злых не так. Если бы твоя мать была Анна Петровна, разве ты училась бы так, чтобы ты стала образованная, узнала добро, полюбила его? Нет, тебя бы не допустили узнать что-нибудь хорошее, тебя бы сделали куклой, — так? Такой матери нужна дочь-кукла, потому что она сама кукла и все играет с куклами в куклы. А твоя мать человек дурной, но все-таки человек, ей было нужно, чтобы ты не была куклой. Видишь, как злые бывают разные? Одни мешают мне: ведь я хочу, чтобы люди стали людьми, а они хотят, чтобы люди были куклами. А другие злые помогают мне, — они не хотят помогать мне, но дают простор людям становиться людьми, они собирают средства людям становиться людьми. А мне только этого и нужно. Да, Верочка, теперь мне нельзя без таких злых, которые были бы против других злых. Мои злые — злы, но под их злою рукою растет добро. Да, Верочка, будь признательна к своей матери. Не люби ее, она злая, но ты ей всем обязана, знай это: без нее не было бы тебя.
— И всегда так будет? Нет, так не будет?
— Да, Верочка, после так не будет. Когда добрые будут сильны, мне не нужны будут злые. Это скоро будет, Верочка. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми; и те злые, которые были людьми, станут добрыми: ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми, а ведь они знают, что добро лучше зла, они полюбят его, когда можно будет любить его без вреда.
— А те злые, которые были куклами, что с ними будет? Мне и их жаль.
— Они будут играть в другие куклы, только уж в безвредные куклы. Но ведь у них не будет таких детей, как они: ведь у меня все люди будут людьми; и их детей я выучу быть не куклами, а людьми.
— Ах, как это будет хорошо!
— Да, но и теперь хорошо, потому что готовится это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка, помогаешь кухарке готовить обед, ведь в кухне душно, чадно, а ведь тебе хорошо, нужды нет, что душно и чадно? Всем хорошо сидеть за обедом, но лучше всех тому, кто помогал готовить его: тому он вдвое вкуснее. А ты любишь сладко покушать, Верочка, правда?
— Правда, — говорит Верочка и улыбается, что уличена в любви к сладким печеньям и в хлопотах над ними в кухне.
— Так о чем же грустить? Да ты уж и не грустишь.
— Какая вы добрая!
— И веселая, Верочка, я всегда веселая, и когда грустная, все-таки веселая. Правда?
— Да, когда мне грустно, вы придете тоже как будто грустная, а всегда сейчас прогоните грусть; с вами весело, очень весело.
— А помнишь мою песенку: donc vivons?
— Помню.
— Давай же петь.
— Давайте.
— Верочка! Да я разбудил тебя? Впрочем, уж чай готов. Я было испугался: слышу, ты стонешь, вошел, ты уже поешь.
— Нет, мой миленький, не разбудил, я сама бы проснулась. А какой я сон видела, миленький, я тебе расскажу за чаем. Ступай, я оденусь. А как вы смели войти в мою комнату без дозволения, Дмитрий Сергеич? Вы забываетесь. Испугался за меня, мой миленький? подойди, я тебя поцелую за это. Поцеловала; ступай же, ступай, мне надо одеваться.
— Да уж так и быть, давай я тебе прислужу вместо горничной.
— Ну, пожалуй, миленький; только как это стыдно!
По мотивам наших бесед (Леонида Фабертова, Владимира Рули, Люды Татариновой и меня) о сорняках, одуванчиках, инопланетянках, программировании, ламбаде, Париже, жилеток, в которые плачутся и похода сложились такие стихи. Мне жалко их потерять. Но поставить на страницу тоже не могу - не поймёт никто.
"Первый сон Веры Павловны, т.е. Леонида Фарберова или Баллада о печальной участи всех садоводов-любителей"
Вот вернулся с дачи в воскресенье
Сел за стол, компьютер свой включил,
От друзей прочёл я сообщенья,
Но на все ответить - нету сил.
Голову усталость к низу клонит,
Засыпаю, глаз не разлепить...
Может здесь чего-то я не понял?
Может надо просто меньше пить?
Что за винегрет из сообщений!
Кто? О чём? И с кем здесь говорить?
Год семнадцатый. Париж. И берег Сены.
Из неё жилетки мне ловить?
Снится мне в забвеньи сон престранный,
Что на грядках вместо огурцов
Зацвели сосиски очень рано,
Несмотря на козни сорняков.
Ведь ещё июль и по-английски
Толком то не могут говорить.
Можно ль называть на "Вы" сосиски?
Иль на ты уже мне с ними быть?
Сорняки, то есть инопланетянки,
Все сосиски в раз хотят сожрать.
Им кричу: " О, сорри! (Извиняюсь!)
Люда, ну иди же помогать!"
Люда, та прям с ходу за лoпату
И жилетку скинула бегом...
Почему ж с Владимиром ламбаду
Леонид танцует босиком?
Вот Владимир прямо к одувану
Нежно прижимается бедром.
Вижу: всё ему по барабану!
Не к добру - прям чувствую нутром!
Одуванчики(а просто - программистки)
Тащат вот такенный пистолет.
Только поздно, не спасти сосиски!
Лара, стой! Но выстрел лишь в ответ...
Вот стоят все вместе и рыдают -
Люда ведь в поход с утра ушла!
И Владимир Лёне утирает
Слёзы, что скатилися с бедра...
3.07.2011
Другие статьи в литературном дневнике:
- 19.07.2011. Третий сон Веры Павловны, т. е. Леонида Фарберова
- 04.07.2011. Баллада о печальной участи садоводов-любителей
- 03.07.2011. Первый сон Веры Павловны, т. е. Леонида Фарберова
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих
литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора . Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом . Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании
